Если Вы стали свидетелем аварии, пожара, необычного погодного явления, провала дороги или прорыва теплотрассы, сообщите об этом в ленте народных новостей. Загружайте фотографии через специальную форму.
Рекламный баннер 990x90px ban1
Зубакин Анатолий Васильевич "Я мечтал о счастливой жизни хоть один денёк". Тяжелое "путешествие", часть 1.
Зубакин Анатолий Васильевич "Я мечтал о счастливой жизни хоть один денёк". Тяжелое "путешествие", часть 1.
Шли пешком очень долго, по направлению в сторону города Гатчина. Ирочку мама везла на санках, а я шёл пешком. Колонна растянулась на несколько километров. Я ревел от тяжёлой и долгой ходьбы. Вели нас под конвоем, с обеих сторон нас сопровождали солдаты, вооруженные винтовками.
В городе Гатчина на аэродроме находился концентрационный лагерь для военнопленных. Выглядел он очень страшно. Большая территория была огорожена колючей проволокой. За проволокой размещались несколько длинных деревянных бараков, куда нас и поселили. Все лежали прямо на земле, где было постелено немного соломы. Бараки не отапливались, только при входе стояла большая бочка, приспособленная под печку и плиту одновременно. Эта примитивная печка не могла нагреть огромный барак. Вокруг печки размещались в основном только тяжелобольные и маленькие дети. Гатчинский аэродром во время войны был действующим и каждое утро всех взрослых мужчин и женщин гоняли на взлетную полосу расчищать снег. Всем взрослым, кто работал, давали два раза в день по котелку жидкой баланды, детям никакой еды не полагалось. Все матери, которые имели детей, отдавали свою порцию детям, а сами оставались голодными. Каждое утро из бараков выносили умерших женщин, детей и пожилых людей. Много умирало военнопленных, которые были ранены. У некоторых солдат были очень серьезные ранения, они очень мучились и по ночам от боли сильно кричали. Ведь медикаментов никаких не было и лечения никто не проводил.
Днем, когда все взрослые уходили на работу, мы, дети, ухаживали за больными. Мне был восьмой год и я мог уже подать раненому воды, поправить повязку, укрыть одежкой потеплее. Очень трудно было научиться крутить самокрутки для курящих раненых. А закрутки мы крутили из опавших прошлогодних листьев, которые собирали взрослые под снегом на аэродроме, приносили в барак, сушили и закручивали во что придется. Закрутить ещё было полбеды, а вот зажечь, прикурить и раскурить оказалось очень сложно и противно.
Много времени и внимания я уделял своей младшей сестренке Иришке, которая постоянно плакала и просила кушать. И конечно мама старалась её накормить в первую очередь. В лагере в основном были многодетные женщины, имеющие не менее 4 детей. Им было очень сложно и, как правило, такие семьи вымирали.
Так продолжалось до конца марта 1942 года. Лютая зима с морозами до 40 градусов осталась позади. Нас, гражданское население, решили переправить дальше в тыл. Колонна создалась очень большая, немецкая охрана шла по бокам и сзади подгоняли отстающих. Никто не знал, куда мы идём. Люди были измучены голодом. В лагере хоть давали какую-то баланду, а здесь никакой пищи не было. Километров по двадцать за день мы проходили. Немецкие подручные — предатели Родины, надзиратели, вели себя очень нагло. Они требовали к себе большого внимания и уважения. На ночь нас расселяли в деревенских избах на полу на соломе. И такими перебежками мы, в конце концов, оказались в Кингисеппе. В Кингисеппе нам дали отдых три дня.
Нас гнали в рабство как скот, как каторжников. Гитлеру нужны были рабы, которые пешком пройдут всю Европу и останутся в живых сильнейшие. Через две недели нас привели к городу Гдов. Но перед ним разлилась широкая река, вода которой с силой и шумом несла куски льдин. Льдины были большие, и маленькие, они то прибивались к берегу, то отплывали на середину реки, карабкаясь друг на друга. Немцы и надзиратели силой заставляли идти вперед через бурлящую воду, но люди упорно сопротивлялись. Некоторые смогли перебраться на противоположный берег по большим льдинам. Но многие срывались в ледяную воду и погибали. Люди растянулись вдоль берега, ища удобного места и способа перебраться в город Гдов. Я видел, как при переходе в брод, многих людей с силой сносило водяным потоком. Я чувствовал, что меня обязательно унесет. Я ревел и кричал, что не пойду в воду. Плакали и кричали все женщины и дети. А нас загоняли силой. Мама перекрестила нас с Ирой, взяла её на руки, а меня крепко схватила за рукав и решилась идти. Мы шли по воде, которая доходила мне до пояса и чуть выше. Мама, неся на себе Иру, сама своим телом представляла прочную опору для меня, и мы достигли противоположного берега. Но наши вещи, которые мы тащили с собой, остались на том берегу, и мама, оставив нас, рискнула идти за ними. Вещи лежали в санках, которые мы таскали за собой, но на середине реки в бурном потоке санки опрокинулись и вещи поплыли по течению.
Мы замерзали, надо было двигаться. Мама побежала бегом, она умоляла меня, чтобы я не отставал. Только таким образом можно было согреться. Добежали до хутора. В дом нас не пускали, так как в доме уже было много народу. Но хозяйка сжалилась над нами. Она впустила нас в дом и затопила баню. Эта баня спасла нас. К полудню следующего дня пришел староста из соседней деревни и объявил, что через два часа всем быть на главной (базарной) площади Гдова. Если кто не выполнит приказ немецкого командования, будет расстрелян. Есть было нечего. Мамочка, молясь и плача, обняла нас, прижала крепко к себе и приготовилась умирать. Я понимал, что это конец, слезы и горе душили меня, не давали мне внятно говорить, и я только тормошил маму и умолял её: «Мамочка не умирай! Не умирай…» Через какое-то время пришла наша хозяйка. Увидев такую картину, она сильно растерялась. Но мама будто ожила — Господь Бог вернул её к жизни. Мама достала из укромного местечка своё обручальное кольцо, которое она очень хранила, и отдала его хозяйке. Хозяйка за это колечко принесла много всяких продуктов: два больших хлеба, яиц и сала. Она перевела нас в дом. Дала горячего кипятку, и мы очень вкусно покушали. На следующий день собрались в дорогу. Мама тащила санки, на которых сидела Ира, а я как всегда, шел пешком рядом. Шли мы очень медленно. Мама плохо чувствовала себя, я тоже еле передвигал ноги.
В начале апреля 1942 года мы с сестрой оказались в немецком приюте города Гдова. Мама очень болела, и её увезли в какую-то больницу. Нас насильно растащили с ней. При прощании мама причитала: «Милые мои дорогие детки, не умирайте!»
В приюте нас кормили очень плохо, но это было лучше, чем ничего. Утром нам давали сладкий чай и кусок черного хлеба 50 грамм. В обед горячий суп из чечевицы, но очень жидкий. Вечером опять чай и столько же хлеба. Но стояла уже теплая погода, мы сбросили зимнюю одежду и ходили почти голые и босые. О маме мы ничего не знали.
Приют переехал на другое место и месяца через два-три нам сказали, что Зубакиных спрашивает какая-то женщина. Когда мы увидели эту женщину, мы не узнали в ней свою маму. Она была страшно худой, в каких-то немыслимых одёжках, похожих на лоскутки лохмотья, и всё это висело на ней. Волосы её были наголо острижены, раньше она всегда гордилась своими длинными густыми волосами. За период болезни она завшивела, поэтому вынуждена была остричься. Мы с Ирой очень обрадовались маминому приходу. Она была ещё не здорова, но немцы посчитали, что она может уже работать и её отправляли в Германию на принудительные работы в рабство. Оказалось, она пришла с нами попрощаться. Всё произошло совершенно неожиданно и глубоко ошеломило нас. Я и сейчас не могу вспомнить, как мы прощались с мамой. Её вдруг просто с нами не стало, и, казалось, мы о ней больше ничего никогда не узнаем и не услышим.
Взрослых на распределительном приемнике грузили в товарные вагоны, а детей, тут же грузили в другие товарные вагоны, силой вырывая из рук матерей. Многие матери не выдерживали и падали в обморок, некоторые — буквально дрались с немцами. Были и такие, которые покрывались на глазах сединой. Детский плач и рев заглушали звуки немецких команд и распоряжений, матери доходили до сумасшествия. Немцы как звери, нет, не звери, а хуже зверей. Просто звери и животные не позволяют себе подобного. А эти сволочи силой вырывали ребенка у матери и при этом жестоко избивали свою жертву.
Мы ещё долго надеялись, что мама придет к нам. Мы запомнили, как она билась от отчаяния, будто сама расставалась с жизнью, а мы с сестрой намертво вцепились в её юбку, как за последнюю в жизни надежду.
Время шло. Наш приют располагался на берегу Чудского озера. В нашей группе были ребята в основном моего возраста, но Ирочку оставили со мной, так просила мама. Её последние слова при расставании были: «Не разлучайте их друг от друга!» Так я с восьми лет оказался ответственным за судьбу своей младшей сестры.
Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже чистил, как обезьянка, от всякой нечисти постоянно. Спать я старался как можно меньше, очень боялся уснуть и не проснуться.
В конце сентября 1942 года приют стали готовить к эвакуации. Нас привезли в Латвию в концлагерь Саласпилс в семнадцати километрах от города Риги. Как потом стало известно, немцы за годы войны уничтожили в нем сто тысяч человек, в том числе и семь тысяч детей. Лагерь оказался настоящим городом смерти. Дети и взрослые умирали сотнями, а пока они были ещё живы, выкачивали из них всю кровь. У нас у всех, даже у годовалых детей, брали из вены кровь. Ежедневно из нашего лагеря отправлялось множество ящиков с ампулами детской крови в немецкие лечебные учреждения.
К весне 1943 года, все дети, которые ещё не погибли, были изнурены до такой степени, что уже никакой реальной ценности для немцев не представляли. Мы с Ирой спаслись чудом. В это время в лагерь прибыли представители международной лиги Красного креста и увидели как уничтожаются тысячи маленьких детей. Кроме того, польский женский монастырь Лидзбарг — Варминьский, настоятельницей которого была монашенка Едзия Ледчинская, заплатил большие деньги нацистам концентрационного лагеря Саласпилса, тем самым выкупив из зверского плена несколько сотен детей, в том числе и нас с сестрой. Самых маленьких детей возрастом до года фашисты так и не отдали — уничтожили всех: вывозили грузовиками и затем сбрасывали в овраг.
В мае 1943 года нас вывезли на подводах, которые выделил монастырь. Периодически останавливались для принятия пищи. Кормили нас хорошо и сытно. У некоторых детей истощенные дистрофические желудки не выдержали и они погибли. Многие дети не знали, кто они и откуда. У большинства детей на шее болтались бирки — имя, фамилия, возраст. Но кто может утверждать, настоящее ли имя значилось на деревянных дощечках. Ведь дети всегда остаются детьми. Ведь ими менялись, кидались как мячиками, снимали с умерших, теряли, и тогда подбирали первый попавшийся, и вешали на шею себе. Безымянные дети числились под номерами. Мы неделями находились в дороге. Все были совсем завшивевшими. Свирепствовали тиф, дизентерия, чесотка, оспа. Многие не выдерживали страдания и погибали. Хоронили при дорогах.
Так в конце мая 1943 года часть привезли и оставили в городе Шедува, Литва. Остальных повезли дальше. В городе Шедува нас, детей, в количестве 100-120 человек, разместили в 2-х этажном кирпичном здании на центральной площади, на которой также находились Любский замок и костел Святой Анны.
Разместили нас по комнатам, где стояли большие кровати с матрацами и ватными подушками. Нас водили в баню, одели другую одежду, которую по всей видимости собрали у местного населения. Питание было трехразовое и даже давали кусочек булочки на ужин. В столовую водили по группам, а перед принятием пищи нас заставляли читать молитву «Отче наш». Дети во все времена остаются детьми. Всё свободное время мы проводили во дворе и на улице. Нас очень интересовала новая обстановка, новый город, новые люди. Мы вслушивались в их незнакомую речь, наблюдали за их бытом, нравами и обычаями. По всему чувствовалось, что это был глубокий тыл, что фронт был очень далеко, здесь не слышались бомбежки и грохот канонад. Здесь был другой мир.
Осенью 1943 года в наш приют стали приходить посторонние дяди и тёти, которые внимательно всматривались в лица ребят, как будто изучая их. Оказалось, они приходят выбирать себе ребёнка. И с этого момента на моих глазах стали разыгрываться страшные сцены.
Помню такой случай. Какие-то супруги выбрали себе мальчика четырех лет. Он был так рад, так счастлив, что тут же стал называть их папа и мама. А потом очень гордый повернулся к девочке, такой же крохе, как и сам, и хвастливо сказал: «Вот за мной пришли мама и папа, а за тобой никто не пришел!» Девочка сильно расплакалась и чтобы отомстить обидчику, подбежала к другой супружеской паре, которой непременно был нужен мальчик, и проронила сквозь слезы: «А вот мои папа и мама, и я тоже пойду домой!» Видимо такими горькими были её слёзы, столько надежд вложила она в слова МАМА и ПАПА, что дрогнуло сердце супругов, и они взяли девочку. Дети каждый день с нетерпением ждали прихода взрослых. Каждый мечтал о семье. Однажды утром в приют пришли две пожилые женщины. Все дети, которые были в помещении, наперебой закричали: «Тётя, возьми меня, тётя, возьми меня!» Я тоже мечтал о счастливой жизни хоть на один денёк и поэтому вместе с другими орал и я. Обе тёти с серьезным видом стали обходить наши ряды и внимательно вглядываться в наши лица. Наши нянечки и воспитатели старались нас успокоить, но это им удавалось плохо. Оттого ли, что я кричал громче всех или по другой неведомой мне причине, но женщины остановились около меня и я понял, что выбор пал на меня. Одна из них подошла ко мне, взяла меня за руку и отвела в сторону. Шум и крик сразу прекратился. Все с большим любопытством и завистью смотрели на меня и на двух женщин. Женщина, которая держала меня за руку, стала разговаривать со мной и старалась освободить свою руку от моей. Но я так сильно вцепился в её руку, что она еле-еле её освободила. Мне казалось, что освободи я свою руку, то я навсегда потеряю то, что больше никогда не приобрету. Первая женщина немного говорила по-русски, и она стала объяснять мне и воспитателям, что они хотят меня усыновить, и просят оформить соответствующие документы. Узнав об этом, прибежала моя сестра Ира из младшей группы и бросилась мне на шею, рыдая. Удивленные женщины хотели уже отказаться от меня и выбрать себе другого мальчика. Но тут подошла воспитательница тётя Валя и успокоила женщин, сказав, что эту девочку скоро тоже возьмут в семью и увела Ирочку в другую комнату. Мы с Ирой с самой войны не расставались, особенно когда не стало нашей мамы с нами, но желание жить в семье и понимание, что вдвоем нас не возьмут, было на тот момент сильнее других чувств.
С появлением меня в доме новых хозяев жизнь круто изменилась. Если в приюте мы целыми днями были предоставлены сами себе — играли, хулиганили, кто-то пытался воровать, то здесь у меня появилось столько обязанностей по дому, что и взрослый не каждый справится. Моя новая мама пыталась меня кормить вкусной и разной пищей, но меня бесконечно рвало, мой организм не принимал пищу. И так продолжалось с неделю. Через несколько дней хозяева пригласили мне доктора, который внимательно меня осмотрел, назначил лечение лекарствами, а главное питание — понемногу, хотя я постоянно просил хлеба.
Шли пешком очень долго, по направлению в сторону города Гатчина. Ирочку мама везла на санках, а я шёл пешком. Колонна растянулась на несколько километров. Я ревел от тяжёлой и долгой ходьбы. Вели нас под конвоем, с обеих сторон нас сопровождали солдаты, вооруженные винтовками.
В городе Гатчина на аэродроме находился концентрационный лагерь для военнопленных. Выглядел он очень страшно. Большая территория была огорожена колючей проволокой. За проволокой размещались несколько длинных деревянных бараков, куда нас и поселили. Все лежали прямо на земле, где было постелено немного соломы. Бараки не отапливались, только при входе стояла большая бочка, приспособленная под печку и плиту одновременно. Эта примитивная печка не могла нагреть огромный барак. Вокруг печки размещались в основном только тяжелобольные и маленькие дети. Гатчинский аэродром во время войны был действующим и каждое утро всех взрослых мужчин и женщин гоняли на взлетную полосу расчищать снег. Всем взрослым, кто работал, давали два раза в день по котелку жидкой баланды, детям никакой еды не полагалось. Все матери, которые имели детей, отдавали свою порцию детям, а сами оставались голодными. Каждое утро из бараков выносили умерших женщин, детей и пожилых людей. Много умирало военнопленных, которые были ранены. У некоторых солдат были очень серьезные ранения, они очень мучились и по ночам от боли сильно кричали. Ведь медикаментов никаких не было и лечения никто не проводил.
Днем, когда все взрослые уходили на работу, мы, дети, ухаживали за больными. Мне был восьмой год и я мог уже подать раненому воды, поправить повязку, укрыть одежкой потеплее. Очень трудно было научиться крутить самокрутки для курящих раненых. А закрутки мы крутили из опавших прошлогодних листьев, которые собирали взрослые под снегом на аэродроме, приносили в барак, сушили и закручивали во что придется. Закрутить ещё было полбеды, а вот зажечь, прикурить и раскурить оказалось очень сложно и противно.
Много времени и внимания я уделял своей младшей сестренке Иришке, которая постоянно плакала и просила кушать. И конечно мама старалась её накормить в первую очередь. В лагере в основном были многодетные женщины, имеющие не менее 4 детей. Им было очень сложно и, как правило, такие семьи вымирали.
Так продолжалось до конца марта 1942 года. Лютая зима с морозами до 40 градусов осталась позади. Нас, гражданское население, решили переправить дальше в тыл. Колонна создалась очень большая, немецкая охрана шла по бокам и сзади подгоняли отстающих. Никто не знал, куда мы идём. Люди были измучены голодом. В лагере хоть давали какую-то баланду, а здесь никакой пищи не было. Километров по двадцать за день мы проходили. Немецкие подручные — предатели Родины, надзиратели, вели себя очень нагло. Они требовали к себе большого внимания и уважения. На ночь нас расселяли в деревенских избах на полу на соломе. И такими перебежками мы, в конце концов, оказались в Кингисеппе. В Кингисеппе нам дали отдых три дня.
Нас гнали в рабство как скот, как каторжников. Гитлеру нужны были рабы, которые пешком пройдут всю Европу и останутся в живых сильнейшие. Через две недели нас привели к городу Гдов. Но перед ним разлилась широкая река, вода которой с силой и шумом несла куски льдин. Льдины были большие, и маленькие, они то прибивались к берегу, то отплывали на середину реки, карабкаясь друг на друга. Немцы и надзиратели силой заставляли идти вперед через бурлящую воду, но люди упорно сопротивлялись. Некоторые смогли перебраться на противоположный берег по большим льдинам. Но многие срывались в ледяную воду и погибали. Люди растянулись вдоль берега, ища удобного места и способа перебраться в город Гдов. Я видел, как при переходе в брод, многих людей с силой сносило водяным потоком. Я чувствовал, что меня обязательно унесет. Я ревел и кричал, что не пойду в воду. Плакали и кричали все женщины и дети. А нас загоняли силой. Мама перекрестила нас с Ирой, взяла её на руки, а меня крепко схватила за рукав и решилась идти. Мы шли по воде, которая доходила мне до пояса и чуть выше. Мама, неся на себе Иру, сама своим телом представляла прочную опору для меня, и мы достигли противоположного берега. Но наши вещи, которые мы тащили с собой, остались на том берегу, и мама, оставив нас, рискнула идти за ними. Вещи лежали в санках, которые мы таскали за собой, но на середине реки в бурном потоке санки опрокинулись и вещи поплыли по течению.
Мы замерзали, надо было двигаться. Мама побежала бегом, она умоляла меня, чтобы я не отставал. Только таким образом можно было согреться. Добежали до хутора. В дом нас не пускали, так как в доме уже было много народу. Но хозяйка сжалилась над нами. Она впустила нас в дом и затопила баню. Эта баня спасла нас. К полудню следующего дня пришел староста из соседней деревни и объявил, что через два часа всем быть на главной (базарной) площади Гдова. Если кто не выполнит приказ немецкого командования, будет расстрелян. Есть было нечего. Мамочка, молясь и плача, обняла нас, прижала крепко к себе и приготовилась умирать. Я понимал, что это конец, слезы и горе душили меня, не давали мне внятно говорить, и я только тормошил маму и умолял её: «Мамочка не умирай! Не умирай…» Через какое-то время пришла наша хозяйка. Увидев такую картину, она сильно растерялась. Но мама будто ожила — Господь Бог вернул её к жизни. Мама достала из укромного местечка своё обручальное кольцо, которое она очень хранила, и отдала его хозяйке. Хозяйка за это колечко принесла много всяких продуктов: два больших хлеба, яиц и сала. Она перевела нас в дом. Дала горячего кипятку, и мы очень вкусно покушали. На следующий день собрались в дорогу. Мама тащила санки, на которых сидела Ира, а я как всегда, шел пешком рядом. Шли мы очень медленно. Мама плохо чувствовала себя, я тоже еле передвигал ноги.
В начале апреля 1942 года мы с сестрой оказались в немецком приюте города Гдова. Мама очень болела, и её увезли в какую-то больницу. Нас насильно растащили с ней. При прощании мама причитала: «Милые мои дорогие детки, не умирайте!»
В приюте нас кормили очень плохо, но это было лучше, чем ничего. Утром нам давали сладкий чай и кусок черного хлеба 50 грамм. В обед горячий суп из чечевицы, но очень жидкий. Вечером опять чай и столько же хлеба. Но стояла уже теплая погода, мы сбросили зимнюю одежду и ходили почти голые и босые. О маме мы ничего не знали.
Приют переехал на другое место и месяца через два-три нам сказали, что Зубакиных спрашивает какая-то женщина. Когда мы увидели эту женщину, мы не узнали в ней свою маму. Она была страшно худой, в каких-то немыслимых одёжках, похожих на лоскутки лохмотья, и всё это висело на ней. Волосы её были наголо острижены, раньше она всегда гордилась своими длинными густыми волосами. За период болезни она завшивела, поэтому вынуждена была остричься. Мы с Ирой очень обрадовались маминому приходу. Она была ещё не здорова, но немцы посчитали, что она может уже работать и её отправляли в Германию на принудительные работы в рабство. Оказалось, она пришла с нами попрощаться. Всё произошло совершенно неожиданно и глубоко ошеломило нас. Я и сейчас не могу вспомнить, как мы прощались с мамой. Её вдруг просто с нами не стало, и, казалось, мы о ней больше ничего никогда не узнаем и не услышим.
Взрослых на распределительном приемнике грузили в товарные вагоны, а детей, тут же грузили в другие товарные вагоны, силой вырывая из рук матерей. Многие матери не выдерживали и падали в обморок, некоторые — буквально дрались с немцами. Были и такие, которые покрывались на глазах сединой. Детский плач и рев заглушали звуки немецких команд и распоряжений, матери доходили до сумасшествия. Немцы как звери, нет, не звери, а хуже зверей. Просто звери и животные не позволяют себе подобного. А эти сволочи силой вырывали ребенка у матери и при этом жестоко избивали свою жертву.
Мы ещё долго надеялись, что мама придет к нам. Мы запомнили, как она билась от отчаяния, будто сама расставалась с жизнью, а мы с сестрой намертво вцепились в её юбку, как за последнюю в жизни надежду.
Время шло. Наш приют располагался на берегу Чудского озера. В нашей группе были ребята в основном моего возраста, но Ирочку оставили со мной, так просила мама. Её последние слова при расставании были: «Не разлучайте их друг от друга!» Так я с восьми лет оказался ответственным за судьбу своей младшей сестры.
Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже чистил, как обезьянка, от всякой нечисти постоянно. Спать я старался как можно меньше, очень боялся уснуть и не проснуться.
В конце сентября 1942 года приют стали готовить к эвакуации. Нас привезли в Латвию в концлагерь Саласпилс в семнадцати километрах от города Риги. Как потом стало известно, немцы за годы войны уничтожили в нем сто тысяч человек, в том числе и семь тысяч детей. Лагерь оказался настоящим городом смерти. Дети и взрослые умирали сотнями, а пока они были ещё живы, выкачивали из них всю кровь. У нас у всех, даже у годовалых детей, брали из вены кровь. Ежедневно из нашего лагеря отправлялось множество ящиков с ампулами детской крови в немецкие лечебные учреждения.
К весне 1943 года, все дети, которые ещё не погибли, были изнурены до такой степени, что уже никакой реальной ценности для немцев не представляли. Мы с Ирой спаслись чудом. В это время в лагерь прибыли представители международной лиги Красного креста и увидели как уничтожаются тысячи маленьких детей. Кроме того, польский женский монастырь Лидзбарг — Варминьский, настоятельницей которого была монашенка Едзия Ледчинская, заплатил большие деньги нацистам концентрационного лагеря Саласпилса, тем самым выкупив из зверского плена несколько сотен детей, в том числе и нас с сестрой. Самых маленьких детей возрастом до года фашисты так и не отдали — уничтожили всех: вывозили грузовиками и затем сбрасывали в овраг.
В мае 1943 года нас вывезли на подводах, которые выделил монастырь. Периодически останавливались для принятия пищи. Кормили нас хорошо и сытно. У некоторых детей истощенные дистрофические желудки не выдержали и они погибли. Многие дети не знали, кто они и откуда. У большинства детей на шее болтались бирки — имя, фамилия, возраст. Но кто может утверждать, настоящее ли имя значилось на деревянных дощечках. Ведь дети всегда остаются детьми. Ведь ими менялись, кидались как мячиками, снимали с умерших, теряли, и тогда подбирали первый попавшийся, и вешали на шею себе. Безымянные дети числились под номерами. Мы неделями находились в дороге. Все были совсем завшивевшими. Свирепствовали тиф, дизентерия, чесотка, оспа. Многие не выдерживали страдания и погибали. Хоронили при дорогах.
Так в конце мая 1943 года часть привезли и оставили в городе Шедува, Литва. Остальных повезли дальше. В городе Шедува нас, детей, в количестве 100-120 человек, разместили в 2-х этажном кирпичном здании на центральной площади, на которой также находились Любский замок и костел Святой Анны.
Разместили нас по комнатам, где стояли большие кровати с матрацами и ватными подушками. Нас водили в баню, одели другую одежду, которую по всей видимости собрали у местного населения. Питание было трехразовое и даже давали кусочек булочки на ужин. В столовую водили по группам, а перед принятием пищи нас заставляли читать молитву «Отче наш». Дети во все времена остаются детьми. Всё свободное время мы проводили во дворе и на улице. Нас очень интересовала новая обстановка, новый город, новые люди. Мы вслушивались в их незнакомую речь, наблюдали за их бытом, нравами и обычаями. По всему чувствовалось, что это был глубокий тыл, что фронт был очень далеко, здесь не слышались бомбежки и грохот канонад. Здесь был другой мир.
Осенью 1943 года в наш приют стали приходить посторонние дяди и тёти, которые внимательно всматривались в лица ребят, как будто изучая их. Оказалось, они приходят выбирать себе ребёнка. И с этого момента на моих глазах стали разыгрываться страшные сцены.
Помню такой случай. Какие-то супруги выбрали себе мальчика четырех лет. Он был так рад, так счастлив, что тут же стал называть их папа и мама. А потом очень гордый повернулся к девочке, такой же крохе, как и сам, и хвастливо сказал: «Вот за мной пришли мама и папа, а за тобой никто не пришел!» Девочка сильно расплакалась и чтобы отомстить обидчику, подбежала к другой супружеской паре, которой непременно был нужен мальчик, и проронила сквозь слезы: «А вот мои папа и мама, и я тоже пойду домой!» Видимо такими горькими были её слёзы, столько надежд вложила она в слова МАМА и ПАПА, что дрогнуло сердце супругов, и они взяли девочку. Дети каждый день с нетерпением ждали прихода взрослых. Каждый мечтал о семье. Однажды утром в приют пришли две пожилые женщины. Все дети, которые были в помещении, наперебой закричали: «Тётя, возьми меня, тётя, возьми меня!» Я тоже мечтал о счастливой жизни хоть на один денёк и поэтому вместе с другими орал и я. Обе тёти с серьезным видом стали обходить наши ряды и внимательно вглядываться в наши лица. Наши нянечки и воспитатели старались нас успокоить, но это им удавалось плохо. Оттого ли, что я кричал громче всех или по другой неведомой мне причине, но женщины остановились около меня и я понял, что выбор пал на меня. Одна из них подошла ко мне, взяла меня за руку и отвела в сторону. Шум и крик сразу прекратился. Все с большим любопытством и завистью смотрели на меня и на двух женщин. Женщина, которая держала меня за руку, стала разговаривать со мной и старалась освободить свою руку от моей. Но я так сильно вцепился в её руку, что она еле-еле её освободила. Мне казалось, что освободи я свою руку, то я навсегда потеряю то, что больше никогда не приобрету. Первая женщина немного говорила по-русски, и она стала объяснять мне и воспитателям, что они хотят меня усыновить, и просят оформить соответствующие документы. Узнав об этом, прибежала моя сестра Ира из младшей группы и бросилась мне на шею, рыдая. Удивленные женщины хотели уже отказаться от меня и выбрать себе другого мальчика. Но тут подошла воспитательница тётя Валя и успокоила женщин, сказав, что эту девочку скоро тоже возьмут в семью и увела Ирочку в другую комнату. Мы с Ирой с самой войны не расставались, особенно когда не стало нашей мамы с нами, но желание жить в семье и понимание, что вдвоем нас не возьмут, было на тот момент сильнее других чувств.
С появлением меня в доме новых хозяев жизнь круто изменилась. Если в приюте мы целыми днями были предоставлены сами себе — играли, хулиганили, кто-то пытался воровать, то здесь у меня появилось столько обязанностей по дому, что и взрослый не каждый справится. Моя новая мама пыталась меня кормить вкусной и разной пищей, но меня бесконечно рвало, мой организм не принимал пищу. И так продолжалось с неделю. Через несколько дней хозяева пригласили мне доктора, который внимательно меня осмотрел, назначил лечение лекарствами, а главное питание — понемногу, хотя я постоянно просил хлеба.
56073
Поделитесь новостями с жителями города
Разработка -
Оставить сообщение: